В стародавние времена, когда коза состояла в командирах, утка — в урядниках, индюк — в десятниках, волки — в надзирателях, а вороны — в стражниках; когда от сорок был прок, а от воробья — ни копья; когда петухи исправно совершали грехи, а курицы не покидали улицы; когда львы не знали любви, змеи были кнута злее, а лисы были большие подлизы, жил да был, сказывают, некий хан. Однажды этот хан объявил на всю страну: «Тому, кто сможет небылицу поведать как быль и в том меня убедить, я отдам свою красавицу дочь, и еще в придачу — половину своих богатств. Тому же, кто не сможет этого сделать, я снесу голову!»
Желающих жениться на дочери хана оказалось немало, но никто из них не мог убедить хана в своей небылице. Одна за другой слетали головы с плеч удалых джигитов. А последним пришел на царский двор сам Ерянсе-сэсэн. Пришел он и сказал так:
— Мой хан, я тоже пришел для того, чтобы остаться без головы.
Как тебе удобно: отвечать на твое требование до того, как слетит с плеч голова, или после того, как она слетит?
— Ладно, ладно, не очень-то молоти языком, лучше попробуй что- нибудь рассказать! А я уж сам решу, когда снести тебе голову.
И стал Ерянсе-сэсэн рассказывать:
— То ли во сне, то ли наяву, в середине недели, пас я твоих лошадей возле озера величиной с добрую чашу. Среди тех лошадей была кобыла, что наливалась выменем от ветра, жеребилась от солнца: жеребенок ее ростом с кобылу, а сама кобыла — с жеребенка. И вот однажды исчезла с глаз долой эта самая жеребая кобылица. Что теперь делать? Испугаться-то я особенно не испугался, а все же вылезло сердце наружу, норовя забраться в ухо какой-нибудь лошади, да я вовремя успел увидеть это своим ртом, всунул в ноздрю и уж оттуда затолкал в живот.
Ну, думаю, за то, что не уберег жеребую кобылицу, хан меня изваляет разочек да выпорет хорошенько, и на том дело с концом. Но вот как спастись от жеребцов? Ведь они житья мне не дадут, угрожать станут, насмех поднимут за то, что я не уберег кобылицу, чудную, как озерная пиявка. Потом думаю: конечно, от жеребцов некуда деваться, уж как-нибудь перенесу их угрозы да насмешки! А что, если от их бешеного ржания дрогнет и обвалится ханский дворец? Что мы станем тогда делать без драгоценного нашего владыки и благодетеля?
Бросился я туда-сюда, а затем воткнул в землю палку в сто аршин длиной, забрался на ее макушку и зорко огляделся по сторонам. Нет, не видно моей кобылы! В кармане моем лежал ножичек, который я вытребовал у тебя в тот благословенный день, когда ты женился на нашей енгей1 и я состоял при тебе главным сватом. Вонзил я тот ножичек на верхушку той палки, встал на нем во весь рост, а кобылы моей все нет как нет! А была еще в моем кармане игла, длиной в аршин и толщиной с руку. Не долго думая, я вонзил ее на кончик ножичка, забрался на ту иглу и опять стал озирать бескрайние дали. И что ты думаешь? — кобыла моя мирно паслась себе по ту сторону озера величиной с чашу!
От великой радости я не заметил, как моя стоаршинная палка упала на тот берег озера. Куда это, думаю, я упал? Оказалось, сижу на спине той самой кобылы, чье вымя наливалось от ветра, а жеребенок рождался от солнца. Схватил я ее за хвост и ударил по голове, заставив тем самым повернуться ее передом к озеру, а задом — к заозерью. После этого я спрыгнул на жеребенка, а кобылу схватил с хвостом за уши, притянул, взвалил на плечи и, взнуздав жеребенка той самой стоаршинной палкой, накинув на него поводьями свои ноги, решил переплыть озеро. Стоило мне добраться до середины озера, как поднялась злая буря и я пошел ко дну вместе с кобылой на плечах. Все же неимоверными усилиями мне удалось-таки выбраться на противоположный берег. Тогда я переложил кобылу на жеребенка, сам расположился между его ушами и, упершись ногами о палку, служащую уздечкой, отправился к жеребцам. Те звонко заржали от радости, а кобыла моя вдруг захромала, сама себе наступив на ногу. На мне был пояс, оставшийся от деда, который носил правнук зятя моей родной бабушки, и я, не задумываясь, перевязал задние ноги кобылы тем поясом.
После этого я забрался на кобылу и обскакал вокруг озера, надеясь подстрелить хотя бы несчастную уточку.
Когда вкруг озера пустился я скакать.
Узрел гуся, летевшего куда-то вспять.
Настроил я тотчас стрелу и — жжить! — в гуся!
И рухнул он с небес, истошно голося.
Не мешкая, по шейке я провел ножом:
Сам виноват, о гусь! — зачем лез на рожон?
А где ж стрела?.. Пошел искать я на мысок.
Что вижу я? — Там щука бьется о песок.
Алла! — торчит из тела щучьего стрела
Обоих вылетом одним она взяла!
Вернулся вновь к гусю со щукой я, а там.
Лежит воришка-лис, хитрец не по летам.
Хотел гуся украсть, но, увидав кровавый нож.
Он стал лизать его — нож: больше был пригож.
Лизал, лизал и не заметил он, как вмиг
Отрезало воришке лезвием язык.
Что оставалось мне? — поймал я третью дичь.
Одной стрелой таких чудес я смог достичь!
Я отвязал поводья лошади… И что ж? —
Столб двинулся за нею вслед — и то не ложь!
Внимательнее приглядевшись, вижу я:
Не столб то вовсе — просто шея журавля.
Ее за дерево приняв, я завязал
Свою к ней лошадь и теперь с собой забрал.
Сказал себе я: прочь отсюда, будь здоров:
Гусь и журавль, лиса и щука — твой улов!
Пустился я обратно напрямую, не разбирая дороги, и вижу вдруг — из-под мятлика выскакивает серый заяц и опрометью кидается от меня прочь. Припустил я вслед за ним. Что есть мочи мчался я за стремительным зверьком, а затем настроил стрелу и пустил ее вслед за беглецом — мимо! Взмахнул камчой — напрасно! Тогда в досаде спрыгнул я с лошади и плюнул на проклятого зайца — и он тут же покатился по земле и испустил дух. Я живо освежевал малыша, мясо его не уместилось в два котла, но на один казан его не хватило. А жира достало ровно на два ведра — на одно бездонное и одно со дном. Стал я тем жиром смазывать свои сапоги: смазал один, а на другой не хватило. Остатком жира я густо смазал свои ичиги; ичиги потом смазали сапоги, а сапоги, в свою очередь, ичиги. Устав, я прилег и тут же задремал. Проснулся я от страшного шума и вижу: это дерутся меж собой два моих сапога — оказывается, все из-за того же жира, которого им обоим не хватило. Тут я со всего размаха треснул в ухо смазанному и по лбу несмазанному сапогу и уложил их спать. Проснулся утром: смазанный сапог со мною рядом, а несмазанного и след простыл. Взял я в руки смазанный сапог и отправился искать его несмазанную пару.
Пути человеческие неисповедимы: оказался я на свадьбе какого-го бая. Глянул я в окно и что вижу: мой несмазанный сапог носит мясо на стол, портянка пляшет под музыку, а подкладка дрыхнет без задних ног. Стоило мне переступить порог байского дома, как мне тут же поднесли пять тустаков вареного, дымящегося мяса. Наелся я того мяса до отвала, напился медовухи до умопомрачения, подложил подкладку под подошву, закрутил портянку вокруг икр, натянул сапоги и отправился домой.
Иду я и вот вижу: на дороге в жаркий, нестерпимо знойный день лежит огромный кусок льда. Желая напиться от того льда студеной воды, ударил я по нему короком — петлей своего аркана, да не мог его проткнуть; хлестнул кнутом — не смог разбить; вырвал голову из туловища и хрястнул по проклятому комку — не смог размозжить. Пришлось удалиться ни с чем.
Вдруг слышу чей-то голос, полный удивления: «У этого человека нeт головы!» Пощупал я — и впрямь головы на плечах не оказалось. Осталась у того самого льда. Пришлось возвращаться обратно. Вставил я голову на место, взялся за оба уха и приложился лбом к ледяной глыбе — и она тут же раскрошилась на мелкие кусочки, и оттуда вылетели шестьдесят пестрых и семьдесят пегих уток. Но ни одной из них я не дал улететь — перехватил на лету всех одну за другой. Потом я их обменял на одного верблюда. Он оказался животным, которое могло пить воду, не наклоняя головы и не пригибая колен.
— Видно, колодец твой был наверху, — вставил хан.
— Может быть, и наверху, — тут же согласился с ним Ерянсе.— Во всяком случае, утром брошенный в него камень долетел до дна только к вечеру.
— Видно, дни твои были слишком короткими, — сказал хан.
— Может быть, и короткие, — согласился Ерянсе, — но только кобыла, что с утра сама была жеребенком, к вечеру жеребилась.
Тогда хан решил повернуть разговор в другое русло.
— Ну и что ты сделал с тем верблюдом, что пьет воду, не клоня голову и не сгибая колени?
— Хэй, с ним было столько мороки, что до сих пор голова кругом идет! — живо воскликнул Ерянсе-сэсэн. — Я его подарил умершему брату и неродившемуся братишке, памятуя пословицу о том, что и верблюд — подарок, и пуговица — подарок. А вышли утром втроем — три родных брата, а верблюда-то и нет. Туда-сюда кинулись — как в воду канул, окаянный! И устроили мы меж собой совет.
Младший брат сказал:
— Ограда у нас высокая. Наверное, тот, кто выкрал у нас верблюда, очень высокого роста.
— Если высок, значит, кусэ, — предположил я.
— Если кусэ, значит — Муса, — уверенно заявил старший брат.
Пошли искать Мусу.
Пошли по улице, немного прошли, видим, идет навстречу какой-то человек. Видим, тот человек высок и без бороды. Остановили мы его, спрашиваем:
— Как тебя зовут?
— Меня зовут Муса, — отвечает человек.
— Если ты Муса, значит, именно ты прошлой ночью похитил нашего верблюда, немедленно верни! — сказал старший брат.
Человек разозлился не на шутку:
— Никакого верблюда у вас я не крал! Чего пристали?
— В таком случае, пойдем к старику с белой бородой и золотым умом, — сказали мы ему и поволокли его на другой конец аула.
— Откуда вам стало известно, что вашего верблюда украл именно Муса? — спрашивает нас белобородый старик с золотым умом.
— Нагадали, — ответили мы.
— Как это вы нагадали?
— Ограда у нас высокая, и чтобы увести через нее верблюда, нужно обладать высоченным ростом, — ответил младший брат.
— Если он высок ростом, значит, безбородый, — добавил я.
— А если кусэ, значит, Муса, — заключил наш ответ старший брат. — Вот и пошли искать этого самого Мусу, а он сам идет нам навстречу, длинный и безбородый. Спросили, как звать, а он отвечает: «Муса». Кто же, кроме него, может украсть верблюда?
— В таком случае, выйдите и подождите за дверью, — сказал старик. — Когда нужно будет, я вас позову.
Вышли мы. А потом он нас пригласил и спрашивает:
— А ну-ка ответьте, что у меня в руке?
— Что-то круглое, — произнес, не задумываясь, неродившийся брат.
— Если круглое, значит, желтое, — добавил я.
— А если желтое, значит, пшено, — заключил наш ответ старший брат.
Когда старик разжал ладонь, то в ней действительно оказалось круглое желтое пшено. И тогда белобородый старик с золотым умом сказал, обращаясь к Мусе:
— Ты действительно украл у них верблюда, немедленно возврати назад!
— Эх, черт! Лишь на рассвете я ввел вашего верблюда в свой двор, а уже приходится возвращать! — сокрушенно проговорил Муса. — Идемте уж, заберете обратно.
— Почему ты у этих троих стащил именно верблюда, а не что-нибудь другое? — спросил старик у Мусы.
— Говорят, и стащивший пуговицу — вор, и стащивший верблюда — вор. Вот я и решил: чем пуговицу похищать, умыкну верблюда, — отвечает Муса.
Я уже говорил вам о том, что перед тем оказался на пиру у некого бая, и только теперь почувствовал, что пьянею от выпитого там хмельного. Хорошо еще, вместе с моими сапогами меня уложили спать в твоем дворце вместе с дочерью твоей Айбикой. Проснулся я в полночь и вижу, что сплю в объятьях Айбики. А снова проснулся на рассвете — нет Айбики! Оказывается, это джины-пярии забрались к нам ночью и выкрали через окно эту чудную девушку. Тогда я быстренько натянул сапоги, взлетел на кобылу, чье вымя наливается молоком от ветра, которая жеребится от солнца, и пустился вдогонку за ворами.
Эх, скачу я, скачу! Оглянулся назад: оказывается, одолел расстояние с иглу. Горы одолел высокие, леса густые, реки и озера миновал, и boт оказался у одинокой избушки. Заглянул вовнутрь, а там сидит семиглавый аждаха. Одна из его голов яростно рычит, другая глотает людей, третья — зверей и животных, четвертая напевает мелодию, пятая придумывает частушки, шестая выдувает ветер или обрушивает ливни, а седьмая голова дышит так, что ее вздохи и выдохи помогают всем остальным головам в их злодейских делах.
«Или я, или головы злодея!» — воскликнул я и бросился на аждаху, обнажив саблю. Я сражался так яростно, что с ходу отсек пять голов аждахи, а те две головы, что напевает мелодию и придумывает частушки, пожалел.
Я прошел в глубь избушки. Там встретила меня с улыбкой очень красивая девушка.
— Где тут моя Айбика? — воскликнул я с порога. — Я пришел сюда за ней!
— Я не знаю, — ответила мне девушка, — моя хозяйка увела ее куда-то. Потерпи, как только она вернется, мы все узнаем. — А потом добавила: — Знай: сила ее — в вилах.
Стоило ей произнести эти слова, как на дворе поднялась, забушевала лютая буря-вьюга, и две головы дракона дружно стали напевать мелодии и придумывать частушки. Девушка шепнула, что это вернулась хозяйка дома и велела мне спрятаться под печкой. Я тут же забрался в подпечье и стал ждать, что произойдет дальше.
Вот отворилась дверь и в дом вошло какое-то уродливое существо, которое оказалось дэвом: голова — что чугунный котел, глаза — дыры от сучьев, борода висит, подобно половой тряпке, туловище напоминает бочку, в которой заваривают бражку; в одной руке держит вилы, другая трижды обвита вокруг пояса и засунута в карман.
Едва вступив в дом, он воскликнул:
— Фу, фу, человечиной пахнет!
Но девушка стала уверять, что никаких людей тут нет, и начала готовить ему на стол.
— Я только что пообедал, — сказал дэв и стал своими вилами драить зубы. От взмахов его рук поднялась такая пыль, что я чуть не задохнулся. Не выдержал я и чихнул что есть мочи.
— Ага! Кто тут под печкой? Вылезай! — закричал дэв.
А я продолжаю лежать, дышу сквозь уши. Тогда дэв подсунул руку под печку и стал там шарить. А я, не будь дурак, быстренько закрутил ту руку вокруг своей сабли — дэв и остался без одной руки. Дэв взвизгнул от боли, схватил свои вилы, но девушка взвизгнула еще громче:
— Брось вилы! — и закрыла своим телом отверстие под печкой. Тогда дэв отбросил свои вилы и стал душить девушку. А я того только и ждал: выскользнув из своего укрытия, я схватил вилы и пронзил ими волосатое тело чудовища, да так, что оно тут же испустило дух. Вот так я и не смог узнать, где находится моя Айбика. Что было делать?
— Где моя Айбика, говори скорее! — крикнул я, обращаясь к смелой девушке.
— Чем я хуже Айбики? — спросила она. — Женись на мне!
Если подумать, так оно и было: эта девушка не только не уступала Айбике, но даже превосходила ее. К тому же, спасла меня от смерти, закрыв своим хрупким телом от вил дэва. И еще потом: допустим, одолев тыщу бед и горя, отыщешь ту самую Айбику и вернешь ее в отчий дом, а отец возьми да и не отдай ее за тебя замуж! Разве можно верить на слово хану?..
Тут-то и закричал хан, почти теряя рассудок:
— Да как я не выдам замуж! Обеими руками… Только отыщи ее во что бы то ни стало!
А Ерянсе-сэсэну только того и было надо! Он продолжает свое повествование, а хан слушает его, затаив дыхание:
— …Нет, думаю, все равно надо отыскать Айбику. Что ни говори, она не кобыла, чье вымя наливается молоком от ветра, которая жеребится от солнца, а ханская дочь! А я — тот человек, который хоть одну ночку да с ней переспал. И потому я сказал той красавице: «Ну, сестренка, будь здорова!» и, взвалив вилы дэва на плечо, отправился куда глаза
глядят. И осталась девушка-красавица, проливая горючие слезы. Очень мне было ее жаль, и потому через какое-то время мелькнула у меня мысль: «А может быть, мне возвратиться к ней обратно?..»
Хан и на этот раз не утерпел.
— Ни в коем случае не возвращайся обратно’ Поскорее находи мою Айбику! — закричал он истошным голосом.
— Зная, что ты, мой хан, произнесешь именно такие слова, я пересилил свое желание и двинулся дальше на поиски твоей дочери. Иду я, иду, и вот добрался до высокой и крутой горы. И вижу я на ее вершине чудесный дом, выстроенный из драгоценных камней. И я полез на ту гору, обдирая руки и ноги. Забрался я на ее вершину, и передо мной открылась прямая- прямая дорога. Но пройти по ней невозможно: вся она кишит ядовитыми змеями. Тогда я вспомнил о своих вилах, стал подхватывать ими тех змей и раскидывать по сторонам. Раскидываю я тех змей, а сам продвигаюсь вперед по очищенной дороге. Добрался до дома, хотел войти, но меня не пускают туда стоящие у входа стражники. Оказывается, у хозяина отдыхали в это время первая и девятая голова и потому доступа в дом не было.
— Пустите меня или нет? — спросил я стражников.— Иначе я сдую ваш дом с вершины горы!
А те на меня ноль внимания. Тогда я подхватил вилами огромный камень и смахнул его с вершины горы. Задрожала гора, затряслась, и дом тоже затрясся, но устоял на месте. Стражники пришли в ужас и так и оцепенели на месте.
Я спокойно прошел мимо них, вошел в дом и только было хотел открыть дверь в комнату, где обитал хозяин, как пришедшие в себя стражники набросились на меня сзади. Я отшвырнул их прочь все теми же вилами дэва, а кое-кому из них дал почувствовать острие того ножа, который ты мне подарил, когда выходил замуж за нашу енгей.
Вошел я в светелку хозяина, а им оказался теперь уже девятиголовый аждаха. Первая и девятая голова бессильно повисли на плечах — спали. При виде меня и моих вил глаза остальных голов аждахи вылупились, как гусиные яйца: лицо сморщинилось, как вот это голенище моего сапога.
— Ты кто такой будешь? — спросил меня дэв. — Как у тебя оказались вилы, оставшиеся от моего отца? Ведь они принадлежали моему младшему брату!
— Я — тот человек, который явился, чтобы забрать Айбику, — отвечаю я ему. — А твоего младшего брата я убил вот этими же вилами. А будешь сопротивляться — я и тебе снесу головы одну за другой! Куда спрятал ханскую дочь? Отдай ее немедленно!
Аждаха в бессильной злобе скрежетнул зубами:
— Если бы не эти вилы в твоих руках, я разодрал бы тебя на мелкие куски! — И он вывел из другой комнаты двенадцать девушек, одна щека которых напоминала солнце, а другая — луну. Но только среди них не было твоей дочери, о мой хан!
— Среди этих прекрасных девушек выбери себе по нраву, — сказал аждаха. — А Айбику я тебе не отдам.
— Нет уж! — отвечаю я ему. – Мне кроме Айбики, никого не надо. Или ты отдашь мне именно ее, или я прикончу тебя этими вилами, как прикончил твоего младшего брата!
— Ты поступил, как истинный джигит-удалец! — воскликнул на этом месте хан.
— …что ставалось делать аждахе? Вывел он и Айбику, и она с плачем бросилась мне на грудь. «Кабы не ты, пропала бы я, — причитала она, — отныне я твоя, а ты — мой!»
И пока мы стояли так, сжав друг друга в объятиях и шепча нежные слова, аждаха воспользовался этим и выкрал у меня волшебные вилы. Что было делать? Пускаться вдогонку за злодеем? И оставить Айбику одну в этом страшном доме?.. А твоя дочь хотела именно этого: чтобы я настиг и убил аждаху…
— Истинный джигит не станет слушать бабьих советов! — в нетерпении воскликнул взволнованный хан.
— Вот и я так подумал: подумаешь важность — вилы… Взял я Айбику за руку и повел домой…
Вот так. Она теперь — в своей комнате, а я рассказываю ее отцу о наших злоключениях.
Даже после того, как Ерянсе-сэсэн кончил рассказывать, хан еще долго не мог прийти в себя, все блуждал мыслями далеко от дома. И лишь по прошествии какого-то времени встал он и обратился к Ерянсе-сэсэну с такими словами:
— Бог не дал тебе богатства, но не обделил богатством языка. За твой золотой ум и чудный дар речи я отдаю тебе замуж свою дочь и вместе с ней — половину своих сокровищ!